Морган Кови несет утрамбованный на самое дно рюкзака кусок брезента, грязный, местами свалявшийся шерстяной отрез, четыре пачки красного мальборо — им это не нужно, а кому-нибудь другому, может, и понадобится, если они найдут этого кого-нибудь; несет бережно завернутые в тряпку ягоды, от которых наверняка фонит, и бутылку с водой, от которой фонит еще сильнее; несет стащенные с чужого тела, почти новехонькие кроссовки почти подходящего размера и веселой расцветки.

Майра Циммерман несет осколок зеркала десять на шесть сантиметров и ярко-красную помаду, которой каждое утро красит сухие воспаленные губы: когда она улыбается или ест, из трещин течет сукровица, на алом ее почти не видно. Вскоре она перестает есть, и в помаде отпадает всякая необходимость, поэтому дальше Майра несет свернутый аккуратным рулоном плащ, висящий на ней, если надеть, как на вешалке, и еще зачем-то смартфон с треснувшим экраном, вдруг получится зарядить и... и...
Майра Циммерман не знает, что «и». Морган говорит, что она несет какую-то херню. Во всех смыслах.

Радиация освобождает.
Сперва она освобождает твое тело: Морган блюет зеленоватым и с прожилками, полощет рот отравленной водой, выкидывает остатки ягод и кривится с видимым отвращением; Майра кое-как успокаивает и себя, и желудок, плотно прижимает ко рту ладони, запрокидывает голову и старается медленно-медленно дышать.
Потом она освобождает твой разум: еще месяц назад одна только мысль о чем-то подобном заставила бы их нервно рассмеяться, а сегодня Майра обгладывает белую кость и недоуменно щурится — и вовсе она не широкая, как заявляла Хельга, пока еще могла что-то заявлять. Морган выглядит странно и все время шутит, что человечина на вкус не отличается от курицы. Майра пожимает плечами, потому что не помнит ни вкус курятины, ни ее запах.

(запах хельги, впрочем, будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь)

В славном городе Штутгарте Майра показывает чужой паспорт — Моргану он больше не нужен, она подумывала даже сожрать Моргана, но побоялась отравиться, так он вонял, — и находит несложную работу: просто перевозить вещи с места на место, что может пойти не так. Она умеет устраиваться и не задает лишних вопросов, а еще — куда лучше прочих справляется с лучевой болезнью, отыскивая не всегда добровольных доноров, залечивая умирающее тело, останавливая бесконечный процесс распада. Распадается в итоге то, что осталось от города.
Радиация освобождает Штутгарт, а затем и всю остальную Германию; продолжает победное шествие по европейской земле.

Доверенный человек приводит ее в Город и ласково треплет по волосам. Майре-Морган пятнадцать; к семнадцати годам она зарабатывает хронический кашель, который больше не может вылечить; к девятнадцати — может с закрытыми глазами нарисовать карту Пустоши в радиусе тридцати километров и отметить на ней флажками все аномальные зоны.

В двадцать три легкие Морган Кови превращаются в решето, а сама она гниет изнутри и, кажется, даже чувствует запах (запах того, кому раньше принадлежало это имя; запах подкопченной, грубо разделанной хельги — просто бонусом). Люди из Корпорации предлагают ей посильную помощь в обмен на рекламные услуги: мисс Кови, вы можете сделать репост? О нет, мисс Кови, вам недостает охватов, давайте лучше обойдемся фотосессией. До и после, оллрайт?
Оллрайт, шепчет Морган. Александр Фишер утешающе гладит ее по выпадающим редким волосам.

Старые доверенные знакомые не одобряют ее модельные таланты, но Морган удается договориться: номер Фишера на быстром наборе, от пластиковых визиток Корпорации кошелек вот-вот треснет по швам, связываться с ними никто почему-то не желает. Морган впервые за долгие годы получает свободу и, растерянная, пытается осознать, что с ней делать дальше.

(знает одно: больше ничто и никогда не вернет ее в пустошь. ничто. не-а)

Александр пахнет каким-то дорогим парфюмом. Морган слышит запах только во время первого поцелуя — все остальное время ее макушка болтается где-то в районе его груди, — и приходит к выводу, что ей нравится. Нравится все в целом и если рассматривать по отдельности. Нравится ее новая размеренная жизнь и наличие в ней Фишера. Дурацкие планы на ремонт в новом доме.

Нет, она сама выберет обои в эту комнату. И... и кроватку: Морган смотрит широко распахнутыми глазами-блюдцами, прижимает обе ладони к животу, пытается стать еще меньше и незаметнее, словно ей отрубят голову, как гонцу, принесшему дурную весть.
Алекс выглядит счастливым, и это тоже очень странно.
(она делает его счастливым — вот что страннее всего)

Она — и Руслана.
Спустя пять, семь, десять лет Морган порой смотрит на нее слегка оторопело и непонимающе, и думает, что, наверное, она все-таки хороший человек (даром что вампирша). Чудовище, думает Морган, не смогло бы стать матерью этой девочки. Даже если Руслана состоит из ее генов всего наполовину — с этой половиной себя она спустя годы готова, наконец, примириться.
Морган не верит в Бога, но не может отказаться от идеи об Искуплении.

Даже когда летит вниз, проминая крышу неудачно (или удачно, как посмотреть) припаркованной легковушки.

Доверенный человек еще пару секунд смотрит на ее изломанное тело сверху вниз. Морган приходит в себя через несколько дней — боль такая сильная, что избавиться от нее, кажется, нельзя даже в коматозе. Александр гладит ее по волосам, и его лицо похоже на обтянутый посеревшим пергаментом череп.
(она видела пергамент раз или два, даже не на картинках, когда...)

Морган соглашается на что угодно. Когда ей пытаются зачитать условия — прерывает, подчеркивая: на. что. угодно.

НО БЛЯДЬ НЕ НА ЭТО ЖЕ.

Синтетическое лицо пучеглазо пялится в ответ. Морган дрожит с ног (механических) до головы (где-то там, внутри, единственное, что от нее осталось — мозг). Край раковины остается в ее новых пальцах; медсестры выносят из палаты уцелевшее зеркало и выдают ей взамен личные вещи — это ведь должно ее успокоить, да?
Морган вытаскивает из сумки красную помаду, скрючивается в постели и воет.

Программа экспериментальная, объясняют люди из Корпорации. На грани закрытия — слишком много неудачных случаев, ваш может оказаться в их числе. Александр сомневается; Морган, как китайский болванчик, кивает головой.
Делайте. Делайте-делайте-делайте, верните ей ее тело!

(сделайте глубокий вдох, миссис фишер; на счет три... два... один...)
Морган открывает глаза и поднимает к лицу все те же мерзкие синтетические руки. Хмурится недоуменно — процедура еще не закончена? Ищет взглядом Александра — почему он не рядом?
Вежливый человек с бесцветными глазами сочувственно, но сухо сообщает, что процедура прошла успешно: сознание Морган Фишер отлично чувствует себя в новой, выполненной по образу и подобию натуральной оболочке.

А как же я, глупо хихикает Морган.
Человек с бесцветными глазами вздыхает.

Отказываться от своего имени несложно, тем более, что это ей по-настоящему никогда и не принадлежало. Шэррон шнурует ботинки и наотрез отказывается от фотографий; внутри что-то бесконечно переворачивается, и переворачивается, и переворачивается снова. Номер Александра исчезает из списка контактов — с теми, кто всерьез собирался его прикончить, Шэррон больше разговаривать не собирается. Мягкий капюшон закрывает лицо от солнца, хотя синтетическая кожа в этом больше не нуждается. Двери клиники мягко хлопают за спиной.

Другие двери жалобно трещат. Преимущество бытия киборгом: можно пообещать вырвать чужое сердце голыми руками и тут же выполнить обещание, чем он с большим удовольствием занимается — в первый раз, в третий, в пятнадцатый. У Шэррона много старых __доверенных__ знакомых, но заканчиваются они почему-то быстрее, чем могло показаться на первый взгляд. Последнего он скидывает с крыши, стараясь не думать о том, что в кинематографе это назвали бы хреновым штампом. Корпорация отказывается латать поврежденное тело, так что Шэррон обзаводится новыми связями, меняет запчасти на те, что подешевле, и пытается понять, чем зарабатывать на жизнь (а заодно на техобслуживание) дальше.
Очевидно, не графическим дизайном.

В Пустоши внезапно уютнее, чем в дешевой съемной комнатушке на окраине Города, а за заказы отлично платят. Шэррон наглеет; закидывает ноги на чужой стол, требует деньги сразу, без всякого страха смотрит на пистолет, направленный ему в грудь.
Шэррон совершенно не прочь сдохнуть и транслирует это желание вокруг, но желающих его прикончить от этого не прибавляется, даже наоборот: никто не хочет связываться с отмороженной машиной, поступки которой продиктованы съехавшими набекрень мозгами. Суицидальные порывы остаются такими же неудовлетворенными, как все остальные. Шэррон больше не может ни с удовольствием закурить, ни потрахаться, ни даже посмотреть на себя в зеркало, не словив паническую атаку.

Единственное, что ему остается — с упорством, заслуживающим лучшего применения, причинять боль себе...
...и всем, кто попадется под руку.